О своем ВИЧ-статусе я узнал примерно 6–7 лет назад, когда сдавал анализы (пришлось даже рыть историю, так как уже не помню). Они у меня тогда были условно плановые, я делал их для себя, поскольку в тот момент занимался татуировками. Считал, что нужно знать, что происходит с моим организмом. Но, если честно, я делал их нерегулярно. Думал, что это все не про меня и со мной случиться такого не может.

Той осенью в начале ноября я сдал анализы в частной лаборатории на «Марьиной роще», недалеко от работы. Заскочил по пути в офис. Меня удивило, что результаты не пришли так быстро, как раньше, но я списал все на загруженность лаборатории и забыл про них. А 19 ноября на почту пришло письмо, что нужно лично забрать результаты. И это снова вообще меня не напрягло, я опять списал все на какую-то ошибку или что-то еще. Я прихожу, называю фамилию, и мне отдают конверт А4. Раскрываю, а там бланк, на котором написано: результат положительный. Я смотрю на двух девушек на ресепшене, у которых глаза по пять рублей мелочью, и спрашиваю: «Положительный — это же хорошо?»
Одна тянет руку за бланком, потом отдергивает и кивает на него: мол, там написано все, на обратной стороне есть штамп, вам туда надо. Я выхожу из лаборатории, иду и не понимаю куда. Ощущение, что меня накрыли стеклянным колпаком, и кажется, что все смотрят. Тогда от прыжка с эстакады меня удержало только то, что мне нужно было возвращаться на работу, я ведь ушел посреди рабочего дня.

Тогда я был в отношениях и в тот же день принял решение сообщить партнеру. Написал СМС: «Нам надо поговорить». Дома положил бланк на стол и сел ждать. Несколько раз пытался убрать, потому что было страшно, сидел, читал все в интернете и пугался еще больше. Самый страшный звук был — поворот ключей. Потом был долгий и тяжелый разговор. Мы много говорили, были разные предположения, строили планы, что берем год на закрытие вопросов в России и улетаем в Израиль, потому что я могу спокойно получить там гражданство. Вся идиллия длилась два дня, а потом все закончилось: у меня был положительный результат, а партнеру пришел отрицательный.

23-го числа я поехал сдавать контрольные анализы в инфекционную больницу на Соколиной Горе, 26-го с подругой вернулся туда за результатами. Это мой день рождения, и в этот день для меня рухнул к чертям весь мир. Вот как выглядел мой первый визит туда. Мрачное, хмурое утро. Идет снег, в приемном покое какие-то нервные толпы. Я мямлю, запинаюсь, потому что не знаю, куда мне идти и что вообще надо делать. Гардеробщица шипит, люди орут. Тогда я окончательно и подтвердился как «плюс». Самое сложное поджидало вечером, на праздновании собственного дня рождения. Я сдерживался, чтобы не сбежать с него или не разреветься прямо в кафе.

Потом всё стремительно покатилось по наклонной: ссоры, размолвки, Новый год, в который меня ограбил бомбила и выкинул из машины в ночь 31 декабря, срочный переезд 3 января (я оставил вещи на работе и примерно дней десять курсировал по вокзалам — покупал самый дешевый билет и спал в зале ожидания), потом жил у подруги и, наконец, снял комнату на «ВДНХ», в «Доме на ножках», потому что оттуда было удобно на трамвае ездить на Соколинку. Комнату я снял без мебели, поэтому мой близкий друг под предлогом того, что купит у меня рисунки, перевел мне $100, чтобы я мог купить себе хотя бы одеяло и подушку. До этого я спал на надувном матрасе, укрываясь пальто. Я все чаще задумывался, а зачем мне жить. Понял, что могу не выдержать, сломаться. И тогда придумал себе якорь — завел кота, который максимально привязан к человеку. Это ответственность, и очень большая, поэтому я сделал всё, чтобы он меня держал. А я его.

Примерно 8 месяцев спустя я узнал про группы поддержки. На одной мне очень сильно не понравилось, это больше было похоже на круги знакомств и какие-то междусобойчики, а вот на второй мы много смеялись.
Я помню до сих пор, как пришел в первый раз. Народ собирался, зашла девушка. Она разговаривала по телефону и, проходя мимо, открыто улыбнулась и подмигнула. Как-то сразу стало легче, мол, вот же, все хорошо у нее. Когда появилась возможность пойти учиться на консультанта, я сразу понял, что хочу. Для того чтобы как можно меньше людей оказались в такой же ситуации, как я, чтобы не оставались одни. Уже в процессе узнал про равное консультирование. Я решил попробовать, хотя сперва мне было страшно.
Боязнь провала — она всегда была, а тут ты еще и за человека несешь ответственность. Но чем дальше в лес, тем толще партизаны, поэтому я учился, говорил с людьми, общался. Каждый раз, идя на консультацию, я проговариваю мантру: это не твоя история, ты смотришь сбоку, ты не оцениваешь и не пропускаешь через себя. Это сложно и непривычно. Но! Самый кайф от работы, когда видишь человека спустя полгода-год после твоей консультации, и он совершенно другой. Один раз я офигел от того, что ко мне на улице подошла девушка, я ее не узнал, а она обняла меня и сказала, что я изменил ее жизнь одним разговором на три часа. Теперь она стала свободнее и ярче.

ВИЧ — это страшно, потому что люди о нем ничего не знают, и ВИЧ — это не страшно, когда ты узнаешь его. Первый год мне было страшно. Сейчас я вспоминаю о нем на пять минут, когда нужно выпить таблетки, и все. Он не мешает. Главное — договориться со своими демонами, которые лезут наружу, когда ты узнаешь о статусе.

Все это случилось в начале 1999 года. Город Иркутск. В одном из ПТУ обнаружили ВИЧ у подростка. Проверили весь ПТУ, и оказалось, что чуть ли не у половины учащихся СПИД. Раньше слово ВИЧ у нас не знали. В то время мне было 24 года. Так как я вел достаточно распутный образ жизни, пошел сдавать тест на ВИЧ в инфекционную больницу. Оказалось, что там очень большая очередь из молодых ребят. Большинство из них, конечно, были потребителями инъекционных наркотиков. Как правило, сразу человеку не сообщают. Как же это было-то? Видимо, да, скорее всего, я туда приехал за результатом, и мне сказали, что что-то не получилось, надо пересдать кровь еще раз. Я пересдал, и через пару недель мне сообщили о диагнозе. В каком-то обыкновенном кабинете у врача. Текст с круглой синей печатью справа и какой-то информацией о том, что — как я понял — если я кого-то заражу, то меня посадят. На мой вопрос «Как дальше жить?» врач ответила, что у них наблюдаются пациенты, подчеркну, со СПИДом уже пару лет, так что, мол, логично предположить, что пару лет у вас еще есть. Что дальше — неизвестно. О терапии никакой речи в 99-м году в Иркутске быть не могло. Я вышел оттуда и — что я помню из своих ощущений — такая тишина, что очень несвойственно людям, употребляющим наркотики. Всегда находились какие-то общие темы для разговора. А тут прямо какая-то тишина гробовая. Каждый делал вид, что он не здесь, что это произошло не с ним, что СПИД — не его история.

В принципе, было ожидание смерти. И всевозможные способы гнать эти мысли, это ожидание, не соприкасаться с ними. В той среде, где я общался, СПИД не был поводом для разговоров. Ты о нем не хотел и не мог с кем-то говорить. Я открылся своему отцу и своему младшему брату, это были наиболее мне близкие люди на тот момент, и, в принципе, нашел поддержку в том плане, что все ровно, все нормально. Отец сказал, что «ты все равно для меня остаешься сыном и все люди чем-то болеют. Что будет дальше — посмотрим, увидим, еще же неясно ничего». И все. Мне, конечно же, хотелось узнать, как живут другие ВИЧ-положительные люди, чем они живут, какими ожиданиями, но поговорить о СПИДе с моими знакомыми с ВИЧ было равносильно, как поговорить о смерти. Мы об этом не разговаривали. Мы об этом, собственно, ничего не знали.

В Иркутске, в Сибири такого не было. Лет через пять, кажется, в 2004-м, я был в реабилитационном центре. Мне повезло, что в Сибири мощно работала в то время организация «АСЕТ», был такой миссионер, протестантский харизмат, и у них была программа профилактики, они работали в Иркутске в реабилитационных центрах. Я встретился с одним из представителей этой программы. Первое, что я узнал о ВИЧ вообще, о людях, живущих с ВИЧ, о движении — это адрес журнала «Шаги», то, что [Игорь] Пчелин тогда делал. Туда надо было написать письмо, рассказать свою историю получения статуса, и тебе приходил бесплатно этот журнал. Я написал письмо, мне пришел журнал, и я получил первую более-менее адекватную информацию о ВИЧ-инфекции. Так я узнал, что где-то есть группы взаимопомощи, есть консультирование. И в этот же период я наконец-то встал на учет и стал заниматься активизмом. Мне стала доступна информация о ВИЧ, появился проект «Инфоцентр», где была должность равного консультанта, и я, собственно, попал в этот проект и на эту позицию.

Безусловно, большое влияние на меня оказало два фактора: первое — то, что после получения статуса я впервые встретился с христианскими ценностями. Я ведь был таким полукриминальным элементом, грубо говоря, «каждый за себя, кто сильнее». И эта ситуация с ВИЧ была драматичной. Нельзя было ни с кем поговорить. Эти пять лет я ездил по разным городам, сдавал анализы, не общался ни с кем, не видел даже, что со мной происходит. И все, кто вокруг меня говорил о ВИЧ, они говорили с некой драмой, это ведь трагедия. И вот я впервые встречаю людей, которые не говорят о ВИЧ драматично. Ну, не сказать, что у них от ВИЧ горели глаза, но они были полны решимости помогать другим. И вот христианские ценности — жить не ради себя, а ради других — это раз. А два — что можно активно реализовываться в этом. Это классно, это приносило драйв, потому что отчасти это чем-то напоминало атмосферу употребления наркотиков: у тебя есть вызов, есть понятие жизни и смерти, ты на грани жизни и смерти спасаешь души, спасаешь людей — все это был такой достаточно мощный мотиватор для активизма. Плюс было очень много возможностей в плане поддержки. И еще один плюс — мой открытый статус. Нас в то время было не так много по всей стране, два-три десятка лиц, которые мелькали в средствах массовой информации и которых знали на уровне региона. И все эти факторы: христианские ценности, отсутствие драмы, возможность финансовой поддержки, открытый статус — это все мотивировало и двигало вперед. И конечно, была хорошая обратная связь, то есть я видел людей, которым мы реально помогали.

Сейчас-то я больше такая офисная крыса. Помогаю в большей степени новичкам актуализировать свои возможности. Это уже больше такой региональный охват: Восточная Европа, Центральная Азия, я провожу тренинги. Приезжает Алма-Ата, Бишкек, Ереван, Челябинск, Калининград. И безусловно, стараюсь ребятам передать опыт, навыки, начиная от консультирования и заканчивая организацией, менеджментом проектов. Наверное, в большей степени сейчас это мой основной активизм. При этом я остаюсь равным консультантом. Я же работаю в клинике, где много ВИЧ-положительных пациентов. И там в неделю раза два встречаюсь с людьми, которые только узнали о ВИЧ-статусе. Понятно, что, скорее всего, кроме этой возможности сейчас поговорить с другим человеком, у них возможности бы не было. Я не закрыл свой статус, притом что у меня отрицательная супруга и двое детей. Остаюсь с открытым статусом.

Дочке еще ничего не объяснишь, ей двух лет еще нет. Старшему сыну восемь лет. Случайно совершенно вышло, что как-то журналисты попросили поснимать у нас дома. И после того как они ушли — а ребенок слышал все, — он мне впрямую задает вопрос: «Папа, а у тебя ВИЧ?» Я говорю: «Да». Чуть позже мы ему объяснили, что это такое. В принципе, вопросов больше не возникло. Он к психологу ходил, ну, не по этому поводу, а вообще в принципе, и на эту тему тоже психолог давал обратную связь, что он хорошо принял мой диагноз и видит, как я пью таблетки, и знает, где папа работает, чем занимается. Даже его воспитательница, когда он был в детском садике, знала о моем статусе. Как правило, у ВИЧ-положительных родителей большой уровень тревоги, они боятся, что об их статусе узнают. Но, на мой субъективный взгляд, мне показалось, что у воспитателя какое-то уважение ко мне появилось, когда она узнала, что я ВИЧ-положительный.

О своем статусе я узнала, когда сдала анализ в частной лаборатории, анонимно. Я попросила прислать результаты на почту, потому что максимально не хотела соприкасаться с этой темой. Мне прислали результаты на положительный гепатит и написали: «А за остальным явитесь, пожалуйста, лично». Уже по лицу администратора, который сказал: «Я ничего вам не скажу, идите в Центр СПИДа», я поняла, что что-то не так. Тут стоит сразу внести ремарку, что не нужно никому ждать каких-то симптомов или действительно опасных ситуаций в своей жизни, чтобы провериться на ВИЧ. По каким-то косвенным признакам он не ставится, поэтому желательно, если нет опасного поведения, раз в год тестироваться всем.

У меня ВИЧ всегда был рядом в связи с моим употреблением. То есть у меня были знакомые люди с ВИЧ и в активном употреблении и те, кто бросил на группах взаимопомощи, но до этого я ни разу не была в Центре СПИДа, и для меня это было чем-то, с чем я опять же не хотела соприкасаться. В регистратуре все оказались очень вежливыми, дали мне направление, спросили, почему я пришла сдавать анализ на ВИЧ, отправили к психологу. Я пересдавала анализы несколько раз. Они ведь бывают сомнительные, поэтому важно пересдавать.

Мне помогли люди, которые были на группах поддержки для наркоманов. Для ВИЧ-положительных в городе Владивостоке все сложно, и я видела, что они живут, все с ними хорошо. Врачи тем временем мне что-то говорили про терапию. Я никогда не знала, что, оказывается, есть терапия, оказывается, можно не передавать вирус, если ты на ней, что можно родить здорового ребенка, то есть я все это черпала из интернета, от врачей, от новых знакомых из группы поддержки. Но первый год я ничего не делала. Пыталась вообще прийти в себя, бросить употреблять, наладить свою жизнь. А потом я познакомилась с соцработником в Центре СПИДа. И был такой момент, что я увидела десять ВИЧ-положительных детей, которые шли на сдачу анализов. У меня был шок. Оказалось, что у нас в городе есть семья, которая взяла под опеку, усыновила этих детей. Я потом к ним ездила, брала у них интервью, потому что тоже был такой момент подозрения: каждому ребенку с ВИЧ полагается пенсия, у нас это в районе 30 тысяч рублей в месяц до 18 лет. И всегда думаешь: почему люди берут таких детей? Оказалась хорошая семья, набожная. Они сами с такой проблемой столкнулись, с ВИЧ, поэтому они брали таких детей, ухаживали, помогали. У них там был ребенок с ДЦП, который стал ходить. И я поняла, что, оказывается, тут помощь нужна, во Владике. Нужны памперсы детям, которых оставляют, нужна одежда людям, причем от мала до велика, нужны средства ухода, нужны смеси. Элементарно даже подарки один раз, потому что государство отказалось поздравлять этих детей, и мы собирали на подарки. И я вовлеклась в социальную работу. Она достаточно тяжелая. Когда у меня появилась машина, я стала помогать и возить людей перед операцией по анализам, допустим. И так обидно, когда ты собираешь человеку деньги на это все, а он перед операцией умирает и остается ребенок. Я помню этот момент, ему говорят: «Сейчас мама приедет. Через пару дней». И это такая жесть, потому что мама не приехала и не приедет. Я почему активист? Мне нравилось в тачку сесть, загрузиться, поехать, что-то развести, что-то сделать. Почему? Ну, не потому что я добрая фея. Я тоже циник в какой-то мере и на все смотрю очень реалистично. Просто я настолько травмированный человек, что, когда помогаю людям, обретаю свою целостность. Мне так легче жить. Мне так приятнее жить, чувствую себя нужной, полезной, поэтому восполняю какие-то свои психологические травмы этим. У меня есть ребенок. Ему девять. И он вообще прошаренный. Знает про терапию, знает про то, что если женщина беременна и ее принимает, то ребенок будет здоровый; если не принимает, возможно, он родится со статусом. Он знает, что при сексе люди могут заразиться ВИЧ, но что в быту — нельзя заразиться и что самое важное — пить таблетки.